Главная » Пресса » 1998 » Валера, Ира, огонь, вода и медные трубы

Валера, Ира, огонь, вода и медные трубы

Разговор начался не с вопроса, а с ответа. «Да, — сказал он, — все в последнее время складывается как нельзя лучше. Настолько, что я стал ловить себя на мысли: может, так действительно нельзя? Может, это некрасиво? Так вот, я себе сказал: почему нельзя, можно!» Я сначала даже не поняла, о чем это он.

Подожди-подожди, что «некрасиво»? «Быть знаменитым — некрасиво»?

— И это тоже, да, конечно. Все же читали, все запомнили, никто не разобрался, почему именно, но все знают: некрасиво. Я тоже. И вот я становлюсь…

Знаменитым.

— Знаменитым, да. И начинаю терзаться: как же так, я не соответствую мнению классика! Это плохо. Но что, я хочу быть незнаменитым артистом? Зачем я тогда вообще во все это полез?! Бред же, да? Тогда я вспоминаю вторую строчку — «не это поднимает ввысь» — и понимаю: некрасиво думать, что это поднимает ввысь. Проверяю себя: поднимает меня ввысь или нет? Нет, пока вроде нет. Немножко успокаиваюсь. Но потом, вслед за известностью, у меня появляются какие-то деньги. Мои близкие могут хорошо есть, хорошо одеться, поехать куда-то, куда-то пойти… Я покупаю себе хорошую машину, учусь на ней ездить, кайфую за рулем, как ребенок, ношусь с бешеной скоростью, радуюсь — и на перекрестке встречаю нищего с протянутой рукой. Подаю ему и чувствую: некрасиво быть богатым в стране, где столько бедных! Так я думаю и покупаю квартиру, делаю в ней ремонт, который обходится в такую сумму, что… Ты не смеешься?

Я не смеюсь.

— Ты не смейся. Я крупный специалист по истязанию себя такими вопросами… философскими — или, может быть, дурацкими. Такой специалист — кому хочешь фору дам. Может, это тоже неприлично — в этом признаваться, нужно быть без страха и упрека. Но я не без страха и не без упрека. У меня этих страхов и упреков тьма. Но если говорить о чем-то сейчас, то давай лучше об этом, потому что это то, о чем я действительно думаю.

То есть ты, как всякий интеллигентный человек, выросший в этой стране…

— Да. Именно этой стране свойственно так мучиться. Другие, по-моему, как-то умеют обходиться без излишних мучений. Там богатым быть хорошо, бедным — плохо. У нас все наоборот. Это всегда у русской интеллигенции было, такой непомерный комплекс вины… «Русская интеллигенция», ха! Это я, грузин, про себя говорю! Ну, неважно, русская или не русская, это вообще православный мир. Да, так точнее. Это есть у всех воспитанных людей на православных территориях: мы всегда страдаем, когда начинаем жить хорошо. Это чувство вины… Все, кажется, я от него избавился.

Ну, если бы совсем избавился, то забыл бы и не вспоминал уже.

— Хм. Да. Ты права. Я сто раз, наверное, себя спрашивал: ну хорошо, а если опять все раздать бедным? Что, наконец не будет бедных? Нет же, просто снова не будет богатых! Правильно? Правильно. Все правильно, но, видимо по многовековой традиции, я все еще аккуратно прощупываю себя: а все-таки?.. Это знаешь почему? Потому что у нас нет привычки к нормальной жизни. Нет привычки к деньгам, к тому, что они были, есть и будут. Ни у кого из нас этой привычки нет. Мы еще не умеем к ним нормально относиться.

…Вот так стремительно мы погрузились в философские размышления — вместо того, чтобы плавно и аккуратно подгрести к ним где-нибудь в середине беседы, когда уже будет описана вся атрибутика нынешней жизни Валерия Меладзе: новый дом в престижном удалении от центра, этот пресловутый ремонт, клуб «Ритм & блюз» за Библиотекой им. Ленина, который он открыл вместе с Наминым и Макаревичем, новая машина и новый статус — статус состоявшейся звезды.

Ну а кто бы нас учил нормально относиться к тому, что у хорошего человека могут быть деньги? Твои родители могли тебя этому научить?

— Вот именно, кто бы нас учил?! Мои родители были инженерами, и дедушка с бабушкой были инженерами, дедушка сорок восемь лет отработал на нефтеперерабатывающих заводах… Они нас многому научили. Они нас научили, что и без больших денег можно песни петь, радоваться, любить, что надо о своих близких заботиться… Вообще, что значит — «учили»?! Они так жили. Знаешь, меня страшно раздражают все эти разговоры: традиции утеряны, духовность погребена под обломками капитализма, наше поколение выросло без идеалов, стыда и совести… Это такой бред! Все идеалы, а также стыд и совесть, генетически в нас заложены.

Думаешь, передались вместе с цветом глаз?

— Конечно. Чему нас учили, мы все выучили. Я злюсь, когда говорят, что у наших родителей была не жизнь, а сплошная каторга. Не было никакой каторги, не помню я. Вот мы с папой каждые выходные ходили гулять. Обязательно. Нас с Костей наряжали в выходные трикотажные костюмчики, у меня был черный берет, с таким хвостиком, знаешь, да? А у Кости — синий. Мы выходили, папа брал нас за руки, мы шли по Батуми, и папа громко пел. Я ужасно стеснялся, что папа поет. Мне казалось, это неудобно. Я ему говорил: «Папа, пожалуйста, пой потише! Люди же смотрят!» А он говорил: «А что, мы, когда молодые были, всегда на улицах пели!» Он говорил, что даже один мог идти и петь: руки в брюки, брюки широкие, папа молодой — и поет. Понимаешь, и никто про него не думал, что он идиот!

Сейчас в Батуми не поют на улицах?

— Не поют. Когда люди все силы тратят на то, чтобы выжить, — конечно, это только ненормальный может себе позволить на улицах петь! А тогда пели. Вообще они красиво жили. У нас дома фотография есть: бабушка и дедушка на курорте в Кисловодске. Такие красивые: дедушка в белом костюме — помнишь, их вся страна носила? — в шляпе белой, очень респектабельный вид и абсолютный покой в глазах. Недавно я был в Кисловодске, у друга на свадьбе. Знаешь, там все так же, как на той фотографии. Конечно, немножко запущенно, но все равно: эти лестницы крутые, выщербленные ступеньки, белые беседки, здания с колоннами… Мне казалось, что мои бабушка и дедушка, молодые, где-то тут. Я просто носом запах их счастья уловил. И знаешь, так мне уютно стало, как в детстве на диване…

Ты что, большую часть детства на диване разве провел? Прости, как-то не верится.

— Какое там на диване, ты что! Господи, что только со мной не происходило, мама дорогая!.. Вообще, у меня было такое ощущение, что стоит мне выйти на улицу — и все пакости тут же на меня начинают сыпаться, просто с неба. Я вроде ничего плохого не хотел — и вот, пожалуйста: то в драку влечу какую-то, то в речку свалюсь… зимой.

Костю тебе в пример ставили?

— Нет, с Костей другие проблемы были. Я не хотел, но нарывался на то, чего не хотел. А Костя не нарывался, он просто тихо делал то, что хотел. Тихо делал, тихо попадался, тихо за это получал и снова делал то, что хотел. Так что с ним тоже забот родителям хватало.

Страшно было получать нагоняй?

— Страшно, конечно. Я жутко переживал. Но родители, к счастью, никогда в жизни не навязывали нам свое мнение. Они настолько хотели нас видеть счастливыми, правильными, умными и красивыми людьми, что просто все время говорили нам, что мы такие и есть. И должны такими всегда быть. Но они не заставляли нас быть такими, понимаешь?

И ни разу в жизни твой папа не стукнул кулаком по столу, не сказал: «Так, я говорю, этого ты не сделаешь!?»

— Ни разу. В самых критических ситуациях, даже когда я бросал науку к чертовой матери, все бросал и мы с Ирой, с Ингой трехлетней собрались уезжать в Москву — куда?! зачем?! песни петь?! — ну ты понимаешь, каким это выглядело безумием, а родители так хотели, чтобы я был ученым… Даже тогда отец сказал только: «Подумай!»

Боже мой, как же тебе повезло с родителями!

— Повезло, да. А им со мной в детстве, наоборот, не повезло. Вот, допустим, покупают они мне новые штаны. Это не так-то просто было, купить ребенку новые брюки, да? Надеваю я их, и через день они на мне рвутся. Каким образом, я не могу даже вспомнить вечером. Что делать, родители покупают мне еще одни штаны. И говорят: «Ну что ж это такое?! Ну почему же на тебе все горит?! Ну эти брюки, мы надеемся, ты поносишь… хотя бы месяц!» Мне очень стыдно. Я обещаю, что буду эти брюки носить всю жизнь, до самой старости. Я вечером аккуратно вешаю их на спинку стула, глажу их ладонью и обещаю быть с ними предельно вежливым… И что? На следующий же день нарываюсь на гвоздь! Ну случайно совершенно, ну не хотел я, ну не было тут этого гвоздя еще вчера! Но у меня опять дыра на заднице. И дома уже траур. Но, конечно, мне покупают третьи брюки, куда ж деваться? И происходит какой-то уже запредельный кошмар: я где-то касаюсь краски!!! Так что у меня было полное ощущение, что весь мир существует лишь для того, чтобы устилать мой жизненный путь гвоздями…

О, слушай, я тебе сейчас одну смешную историю расскажу. Я с первого класса был в одну девочку влюблен. И однажды я пригласил ее на свои соревнования — я занимался плаванием, у нас были соревнования, и я ее пригласил. Так, знаешь, на всякий случай. Обычно же никто не приходит на соревнования по плаванию болеть, это же не баскетбол и не футбол, да? И вдруг она пришла! Блеск! Супер! Я переживаю ужасно: а вдруг, думаю, проиграю?.. Нет, думаю, я просто не имею права проиграть! И вот я прыгаю в воду, красиво так прыгаю… И у меня лопается резинка на плавках! И плавки мои сползают до самых пяток! Нет, ты представляешь? Естественно, в воде это никому не видно, но я тут же решаю, что не вынырну никогда. Зачем?! Какое там соревнование, я плыву позади всех, потому что одной рукой держу плавки. Плыву и плачу. И думаю: «Блин, почему я такой невезучий?!.. Почему именно в этот день?! Почему со мной все так происходит?!» Убей меня не помню, как я вышел из воды. Видимо, память не справилась с такой ношей непосильной и отторгла этот момент. Но зато я навсегда запомнил: если уж у тебя ответственный какой-то день в жизни, будь добр, проверь резинку на плавках!

Я тоже знаю про тебя одну историю. Ты как-то был в гостях у одной нашей общей знакомой. Она угощала тебя пирожками собственного приготовления, с капустой, кажется. И ты сказал: «Слушай, такие пирожки вкусные! Можно я возьму один для дочки?» Когда наша общая знакомая мне это рассказала, я подумала: как интересно, мой папа тоже всегда приносил мне пирожки…

— И мой папа приносил. Видишь, и я тоже. Хотя, если бы ты не сказала, я бы и не вспомнил это. Но правда, когда маму или отца чем-нибудь угощали, они всегда это приносили домой. Потому что так делали их родители. И я, оказывается… Автоматически совершенно. Интересно. Вообще я помню: в детстве было желание съесть все конфеты самому. Нас было трое детей: я, сестра и брат. И мама всегда говорила: «Ты вот смотришь на торт — раздели его на всех мысленно, потом возьми свою долю!» Иногда я часами смотрел на торт, делил-делил… Моя доля все равно больше получалась. Тогда я снова делил… А потом у меня это стало легко получаться, даже само собой. Я думаю, родители обязательно должны детей учить делить торты. Чтобы они не росли хамами. Это сразу видно, умеет ли человек делить кусок на всех или сразу сметает его один, чтобы никому не досталось. Любой кусок в жизни, конечно, не только торт. За столом ладно еще, но бывает хуже.

Ты этому Ингу учишь?

— Пытаюсь. Но она одна, единственный ребенок, сложно. Ингу Ира в основном учит. Я ее просто обожаю. И дома к тому же бываю слишком редко. Но знаешь что еще интересно: я ужасно переживаю, когда меня нет дома. Мне кажется, раз меня нет дома, там не все в порядке. Все что угодно может произойти. Как будто, когда я дома, ничего плохого произойти не может. Это вообще в Грузии очень распространенное такое заблуждение: без тебя твой дом рухнет. Для своих близких я все могу, могу больше, чем на самом деле могу. Бывают такие ситуации, когда человек делает то, что вообще физически невозможно, за гранью. Вот мне скажут: «Там, на вершине горы, лежит мешок с золотом, достань его, и он твой!» Я скажу: «Что вы, с ума сошли, я же не верхолаз!» Мне скажут: «Там, на вершине горы, лежит мешок со славой, достань ее, и она твоя!» Я скажу: «Я же не верхолаз!» А если мне скажут: «Там лежит кукла, которую Инга вчера потеряла, сильно плакала, говорила, что это ее любимая кукла!» — я скажу: «Дайте веревку, я полез!» Я все готов сделать, только чтобы моим близким было хорошо.

Ты родителей в Москву не перевез?

— Да я сто раз им предлагал, они не хотят, да! В конце концов мы решили: пусть живут там, где им нравится. Им нравится в Батуми. Им там не надоедает, там их люди, понимаешь? Ну, родственники, соседи… Весь Батуми же невозможно сюда перевезти! Знаешь, в Грузии сейчас очень тяжело. И люди там выживают благодаря тому, что они нужны друг другу. Если моим родителям, например, что-то будет нужно, люди со всех сторон прибегут помочь, чтобы почувствовать свою необходимость. И мои родители так же. Люди так думают: мы кому-то можем помочь, значит, мы крепкие, значит, мы и себе можем помочь…

А Костя, насколько я знаю, в Киеве живет?

— В Киеве, да. Он не любит Москву. Вся эта суета — она ему просто чужда, понимаешь? Есть идиоты — я не знаю, как их по-другому назвать, — они мне говорят иногда про Костю: «А вам не кажется, Валера, что Костя исписался, что он уже не такие замечательные песни пишет, как раньше?» Я, когда это слышу, я этого человека убить хочу, честное слово! Костя исписался! Да он еще через сто лет не испишется! Я вообще за Костю…

Можете не сомневаться, он за Костю…

Во многих интервью Валера признавался в любви к собственной жене Ире и просил передать всем девушкам из высшего общества просьбу не беспокоиться. Хотя по всем законам имиджа певцу-красавцу иметь любимую жену не рекомендуется: это сильно охлаждает пыл фанаток и не способствует росту популярности. Валера, однако, на эти «рекомендации» плевал, что меня втайне восхищало. А Ира Меладзе никогда в жизни интервью не давала, хотя они уже девять лет живут вместе, и уже четыре года как их совместная жизнь занимает средства массовой информации. Средства просили, но Ира отказывалась. И вдруг согласилась.

Тебе не страшно было наблюдать, как твой собственный муж на твоих глазах становится звездой?

— Конечно, было. Очень. Это настолько стремительно происходило, что… Вообще, ну ты представь: мы живем в Николаеве, в том самом общежитии того самого кораблестроительного института, который мы оба недавно закончили. Валера — аспирант, собирается защищать кандидатскую, Инге два года, я не работаю, денег не то что мало… а их, можно сказать, просто нет. Но зато есть уверенность в завтрашнем дне. В том смысле, что их и завтра не будет, но мы тем не менее с голоду не умрем, поскольку все же так живут и никто еще не умер. Какая Москва, ты что!

Ты не хотела?

— Я боялась, боялась страшно. К тому же я ведь понимала, что… ну что говорить, я ведь не из Питера еду, а из мест, которые так любовно Гоголь описал… и с тех пор там мало что, честно говоря, изменилось. Так что… Вот я тебе расскажу, ты поймешь. Смешно вспоминать, но я первое время даже в автобусах московских ездить боялась. Мне казалось, что я захожу в автобус не так, как все. И у меня такое чувство, что я должна извиниться немедленно: «Простите, что я еду с вами в одном автобусе!» Представляешь?

Представляю.

— И ни одного знакомого человека у меня тут не было, ни одного номера телефонного, который можно было бы просто набрать. Первый год все мое окружение сводилось к старушке-пенсионерке, соседке нашей. Это при том, что я страшно общительный человек, у меня по жизни всегда столько друзей было! Так вот, старушка собачку выгуливала, пуделя, а я — Ингу. И мы с ней вели долгие разговоры о политике и о погоде. А у Валеры была другая жизнь, ему нужно было раскручиваться, знакомиться, тусоваться. Я сидела, наблюдала, как Москва поглощает моего мужа, ненавидела эту Москву и плакала. Я боялась его потерять. Я боялась отстать. Я боялась, что он начнет меня стесняться, я это тут уже успела заметить: как только жена не соответствует каким-то стандартам тусовки, ее посылают заботиться о престарелых родителях, куда-нибудь подальше. Такая вдруг внезапная забота о родителях просыпается, смешно смотреть. И противно. Я понимала: нужно соответствовать. Нужно перестать бояться автобусов. Мне даже не стыдно об этом говорить — этому действительно нужно было научиться. Нужно научиться отвечать на вопросы, не заикаться, высказывать свое мнение. Нужно «уметь поддерживать светскую беседу»! О господи… Нельзя иметь лишний вес, нельзя накладывать слишком яркий макияж, нельзя ни с кем говорить откровенно…

Похоже на экзамен.

— Да, а я в школе была до неприличия ответственной девочкой. Пока все 30 билетов не выучу, не успокоюсь. Отличница такая, короче говоря. Но там понятно: выучил билет — знаешь, не выучил — не знаешь. Тут никаких билетов не было. Учи как хочешь. И конечно, спасибо Валере. Господи, как я ему благодарна, что он все это вынес. Ты знаешь, я только тогда начала понимать, какой он замечательный. Нет, я догадывалась, конечно, что живу с порядочным человеком, но до конца, в полной мере я это поняла только недавно. Когда вокруг него стали петь эти самые медные трубы. Огонь, вода — ерунда все это, это не так сложно пройти. Землетрясение, наводнение, пожар легче пережить, чем деньги и славу. Когда денег нет, человеку вообще проще быть хорошим. Потому что все пакости, которые живут в нем, — его гордыня, его тщеславие, его амбиции — все это находится как бы в замороженном таком состоянии, не растет. А когда начинает капать золотой дождик — все это распускается, оживает. И если дождик усиливается, то вся мерзость расцветает пышным цветом и начинаются у человека проблемы с головой. От хорошей жизни легче сойти с ума, это мое убеждение. Я об этом думала, и с Валерой об этом мы много говорили. Обсуждали на досуге эти медные трубы и их воздействие на психику. И пришли к выводу, что все необратимые изменения в человеке начинаются тогда, когда ему начинает казаться, что это будет всегда. И всегда было. Как только он решает, что он вечен и не надо будет когда-нибудь отвечать за то, что натворил.

Бессмертие чревато безнаказанностью?

— Да, что-то вроде. И точно так же ощущение, что твоя популярность навсегда, чревато… ты привыкаешь топать ногами и стучать кулаком по столу. Отучаешься есть яичницу. Но нет вечной популярности. Вообще ничего вечного нет.

И ты готова к тому, что послезавтра медные трубы умолкнут?

— Готова. Мы их уже прошли, и в этом смысле они уже свою пользу принесли. Надо будет вниз — что ж, потопаем. Наверное, это будет тяжело. Может быть, тяжелее, чем вверх. Хотя по законам физики, насколько я помню, вниз легче. Но, если уж мы туда шли вместе, обратно тем более вместе пойдем. Мне вообще уже после этих лет ничего не страшно. Знаешь, я теперь понимаю, как много Москва дает. Она отнимает страшно много, просто половину тебя. А из оставшейся половины лепит человека, которому уже ничего не страшно. Я в любой незнакомый город приезжаю теперь как к себе домой. Нью-Йорк, Париж — это уже все равно после Москвы.

Тебе тут по-прежнему трудно?

— Уже нет. Все.

Ты ее полюбила?

— Нет. Я поняла, что я смогу тут жить. Москва сама по себе странное место. Тут много хороших людей, прекрасных людей, замечательных, гениальных. Но все равно, по-моему, это не очень хороший город. Какие-то вещи тут неприемлемы.

Например?

— Например, нормальная дружба. После того, что с нами произошло, особенно за последний год, для меня понятие «дружба» тут перестало существовать. И, я думаю, для Валеры тоже. На данный момент у нас тут друзей нет. Мы пару раз пошли на якобы искренние, глубокие отношения – и очень жестоко обожглись. Нет, конечно, мы не страдаем от одиночества, есть масса людей, с которыми можно прекрасно провести время, посидеть за столом, поговорить. Но такого человека, которому бы я, не думая о последствиях, могла сказать то, что хочу сказать в данный момент, нет. Чтобы я была уверена, что завтра не прочту об этом в газете, что на мне не будут зарабатывать деньги, что моим именем не будут потом спекулировать. Нет у меня в Москве такого человека. Может быть, тут еще дело в среде, в которую нормальный, обычный человек не попадет, он просто постесняется подойти. А вот всяких левых типов здесь более чем достаточно. Так что я научилась обходиться без друзей и все время держать дистанцию.

А Инга? Она же не сможет вырасти без друзей.

— Ну а что я могу? Только посоветовать ей что-то, если она, конечно, захочет слушать мои советы. И попытаться как-то так сделать, чтобы она общалась с «обычными» детьми. Она в этом году в школу идет, я специально выбрала, чтобы это была, конечно, хорошая, но обычная государственная школа. Ни в коем случае не частная, этот вариант вообще исключен. Если уж и должна быть борьба за выживаемость, то среди умных и сильных, а не среди тех, кто богатый и еще богаче. Не надо. Пусть у нее будет нормальная школа. И, если потом получится, нормальная семья и нормальная жизнь. Никак не связанная с шоу-бизнесом. Подальше от медных труб.

Ира, а вы где с Валерой познакомились?

— В институте. Первые три курса мы друг друга не замечали. А на третьем курсе на 23 февраля, на дискотеке, он ко мне подошел и пригласил танцевать.

И спросил, как тебя зовут?

— Нет, он сначала спросил: «Простите, как вы относитесь к грузинам?» — и только потом поинтересовался, как меня зовут.

А как ты относилась к грузинам?

— А я ко всем относилась прекрасно. Мне казалось, что после Великой Октябрьской революции все различия между всеми национальностями исчезли. И я ему ответила что-то вроде: «Главное, чтобы человек был хороший».

Буквально на днях они въехали в эту новенькую, свеженькую, еще ремонтом пахнущую квартиру. Консьержка спросила меня строго очень: «Вы к Меладзе? Вы договаривались о встрече? Вас ждут?» «Господи, — сказала Ира, — даже не верится: собственное жилье!»

При мне было: Валера как-то наотрез отказался дать автограф на сторублевой старенькой бумажке. Сказал: «На деньгах не расписываюсь!» — «Но это не деньги, это меньше чем ничего!» — «Нет, все равно деньги!» Когда мы встретились, я поинтересовалась, есть ли у него еще какие-нибудь правила в жизни.

— Да, есть. Цветы в дорогу не беру.

Почему?

— Потому что это похоже на траурную процессию. Мы однажды изменили этому правилу, взяли после концерта цветы, поехали — и попали в аварию. Может, совпадение. Не знаю. Но на всякий случай… Нас часто спрашивают: «А куда же вы эти цветы деваете?» Так вот, мы их никогда не выбрасываем. Иногда дарим женщинам, которые помогают организовывать концерт, иногда кладем их к памятникам. Но с собой не берем. И еще одно правило есть: «на халяву не пью». Вообще ничего на халяву не делаю. На халяву не живу. Это то, с чего мы с тобой начали: почему мне не стыдно, что у меня сейчас все так хорошо. Мне не стыдно, потому что это все я сам заработал. Ничего не упало с неба. Вот говорят: ты четыре года только этим занимаешься — и уже! Да мы с Костей десять лет этим занимаемся, многим хитам нашим по десять лет. Их только четыре года как все услышали. И я, наоборот, боюсь, когда на меня что-то вот так, с неба падает.

Боишься?

— Да, я в этом какой-то подвох чувствую сразу. Все, что мне даром дается, оно даром и уходит. Или я плачу потом дороже. Видимо, Бог просто дал мне возможность всего добиваться трудом и отобрал возможность халявы. Если я вдруг клюю на что-то дешевое, он мне быстренько напоминает: «Стоп, стоп, дружище, тебе не туда!» Вот и все правила. А, еще одно есть: семечки я не грызу. Это некрасиво.

Стоимость лечения собак и кошек в ветклинике